Майлс Девис - Автобиография: Глава 18

После моего возвращения в Соединенные Штаты в ноябре 1983 года Сисели и народ из «Коламбии» устроили в мою честь торжественный вечер в мюзик-холле «Радио Сити» под названием «Майлс впереди: Дань восхищения американской музыкальной легенде»; Ассоциация черных музыкантов тоже там руку приложила. Билл Косби был ведущим, собралось огромное количество разных музыкантов: Херби Хэнкок, Джей-Джей Джонсон, Рон Картер, Джордж Бенсон, Джеки Маклин, Тони Уильямс, Филли Джо Джонс и куча других. Там был даже оркестр из одних звезд под управлением Квинси Джонса. Они сыграли несколько обработок Слайда Хэмптона аранжировок Гила Эванса из «Порги и Бесс» и «Sketches of Spain». Президент Университета Фиск присвоил мне почетную степень доктора музыки.

467

До этого момента все шло отлично и я получал от этого вечера удовольствие. Но потом от меня стали требовать речь, а мне на ум только и пришло сказать «спасибо», что я и сделал. Мне кажется, многие были разочарованы — посчитали меня неблагодарным, но это совсем не так. Ну не могу я произносить речей, не умею, не мое это дело. Я сказал то, что думаю, от глубины сердца. К тому же до того, как они стали приставать ко мне с этой речью, я отыграл со своим оркестром получасовой сет. Потом устроители вечера стали упрашивать меня сыграть с кем-нибудь из старых коллег, но я не стал, потому что не верю, что можно вернуться в прошлое. А вообще вечер был прекрасный, и я был счастлив, что меня так тепло чествовали. Но сразу после него я заболел и лег в больницу, где мне сделали еще одну операцию на бедре. Потом подхватил воспаление легких. В результате вышел из строя почти на полгода.

Когда я снова смог работать, мы играли на обычных концертах, a «Decoy» получил «Грэмми» как «лучший альбом». Эл Фостер ушел от нас на некоторое время — не хотел играть на тех барабанах, которые были мне нужны. Он всегда рок недолюбливал. Сколько раз я просил его исполнять фанковый бэкбит, но он ни в какую, пришлось приглашать на ударные своего племянника Винсента Уилберна, это был его стиль. Меня сильно огорчил уход Эла, мы же с ним были друзьями, но музыка для меня прежде всего. В 1985 году Эл и Винсент поочередно играли со мной в нашем следующем альбоме «You're Under Arrest». Сразу после окончательного ухода Эла (по-моему, это случилось в марте 1985 года) Винсент стал моим штатным ударником и играл у меня около двух лет.

В ноябре 1984 года я получил премию «Соннинг» за выдающиеся достижения в музыке. Эта премия вручается в Дании, и я был первым из джазовых музыкантов и первым из черных, кто ее получил. Обычно ее дают классическим музыкантам — она есть у Леонарда Бернстайна, Аарона Копледа и Исаака Штерна. Я был страшно счастлив

468

и польщен. Мне предложили записать диск с лучшими датскими музыкантами, и в феврале 1985-го я снова поехал в Данию, где собрали большой оркестр. Мы записывали музыку датского композитора Палле Миккельборга. Это смесь оркестровой и электронной музыки, синтезаторов. Чтобы обеспечить нужное мне звучание ударных, я взял с собой Винсента. Он записан в этом альбоме. Гитаристом у нас был Джон Маклафлин, а на перкуссии — Мэрилин Мазур. Этот альбом должна была выпустить «Коламбия», но они нарушили свое обязательство, и чтобы закончить его — он назывался «Aura», — мне пришлось брать грант у Национального фонда искусства.

Это стало началом конца моих отношений с «Коламбией». Из-за этого случая и еще из-за того, как по-разному Джордж Батлер обращался со мной и Уинтоном Марсалисом. При первом знакомстве мне Уинтон сразу понравился. Я до сих пор считаю его приятным молодым человеком, только в голове у него сплошная мешанина. Я знаю, он мог бы стать великолепным классическим музыкантом, у него прекрасные технические возможности игры на трубе — виртуозность и все такое. Но для того, чтобы правильно играть джаз, нужно нечто большее: нужно уметь чувствовать и понимать жизнь, а этого можно добиться, только если сам живешь полной жизнью, это приходит только с опытом. Мне всегда казалось, что как раз опыта жизни ему и не хватало. Но я никогда не завидовал ему, ничего такого не было. Да какого черта мне завидовать, он мне по возрасту в сыновья годится, я ему желаю всяческого успеха.

Но чем больше у него было известности, тем чаще он стал говорить обо мне гадости, всякие неуважительные вещи — я никогда не позволял себе такого по отношению к музыкантам, которые оказали на меня влияние, которых я уважал. Я со многими своими коллегами не соглашался и открыто высказывал свое мнение о тех из них, кто мне не нравился, но я никогда не говорил плохо о тех, кто повлиял на меня так, как я повлиял на Уинтона.

469

Когда он начал нападать на меня в прессе, я сначала удивился, а потом меня это стало бесить.

Джордж Батлер был нашим общим продюсером, но я чувствовал, что его больше волнует Уинтон, а не я. Джорджу нравилось классическое дерьмо, и он толкал Уинтона в сторону классики. Поэтому Уинтону доставалось много заказов, к тому же он успел получить все возможные премии — как в классике, так и в джазе. Многие считали, что я просто завидую Уинтону. Но я не завидовал; просто я не считаю, что он такой уж великолепный трубач.

Пресса все время противопоставляла меня и Уинтона. Они постоянно сравнивали меня с Уинтоном, но никогда — с белыми трубачами, например с Чаком Мангионе. Точно так же они сравнивают друг с другом Ричарда Прайора, Эдди Мерфи и Билла Косби. И никогда не сравнивают их с белыми, с Робином Уильямсом например. Когда Биллу Косби в первый раз вручили все эти премии за телешоу, зал просто замер — ведь остальные телеканалы его просто отвергли. Я это точно знаю, мы с Сисели были там. Белые хотят, чтобы черные ползали перед ними на коленях — этакие дяди Томы. И конечно, им нравится сталкивать черных друг с другом, вроде нас с Уинтоном.

То, что белые захваливают Уинтона за его классический подход, совершенно нормально. Но ведь потом они поворачиваются к джазу и начинают ставить Уинтона выше Диззи и меня, хотя сам-то он знает, что и мизинца нашего не стоит — сколько мы уже сделали и еще сколько сделаем в будущем. Самое противное то, что этот Уинтон развесил уши и верит всему этому белому дерьму. Если все так будет продолжаться, белые его и подведут. Заставят его принижать собственного брата за то, что тот играет то, что хочет. Но всем же ясно, что это полная ерунда, Брэнфорд прекрасный музыкант.

Уинтона вынудили играть старую полусдохшую европейскую музыку. Почему он не исполняет афро-американских композиторов, почему не дает им шанса? Если фирмы

470

грамзаписи действительно хотят делать классические пластинки с черными ребятами, почему бы им не записать черных классиков или даже молодых белых вместо этого старого дерьма? Я не говорю, что эта музыка плохая, — просто она заиграна в доску. Уинтон играет мертвечину, это каждый дурак сможет. Для этого нужна только практика, практика и еще раз практика. Я сказал ему, что даже пальцем не пошевельну для такой музыки, так что они должны быть счастливы, что заполучили талантливого черного музыканта долбить их старое жалкое дерьмо.

Уинтону надо было бы на моем опыте поучиться тому, что белые могут сделать с черными, да и не только на моем — как тебя сначала возвышают, а потом унижают за то, что пропустил какую-то их долбаную ноту. Вместо того чтобы играть свою музыку, Уинтон играет на них, но у него на все времени не хватит, ему нужно многому научиться, чтобы овладеть импровизацией. Я не понимаю, почему наша музыка ставится ниже европейской классики. Бетховен уже долгие годы как мертв, а о нем все еще долбят, изучают его произведения, играют его. Почему никто не говорит о Птице, или Трейне, или Монке, или Дюке, или Каунте, или о Флетчере Хендерсоне, или Луи Армстронге наравне с Бетховеном? Черт, видите ли, их музыка — это классическая музыка. Мы тут все теперь американцы, рано или поздно белым придется с этим считаться и ценить все то великое, что создали здесь черные.

И еще им придется смириться с тем, что мы все делаем иначе. Наша музыка, которую играют в выходные, совсем не такая, как у них. Мы едим другую пищу. Черные не просиживают задницы, слушая Билли Грэма и других жалких проповедников, которые звучат один в один с Рональдом Рейганом. Нам такое дерьмо против шерсти и Уинтону, в глубине души, тоже. Но его убедили, что это то, что надо, что это круто и все такое. Но это полная чушь, по крайней мере, я не вижу тут ничего крутого.

В конце 1984 — начале 1985-го я закончил записывать «You're Under Arrest». Это последняя пластинка, которую

471

я официально сделал с «Коламбией». К тому времени саксофонист Боб Берг заменил у меня Билла Эванса, Стив Торн-тон сменил Мино Синелу, а мой племянник Винсент Уилберн был на ударных вместо Эла Фостера. Певец Стинг тоже участвовал в этом альбоме: Дэррил Джонс когда-то раньше с ним записывался и спросил, можно ли его пригласить, и я сказал, что можно. Стинг изображал у нас голос французского полицейского. Он очень приятный парень, хотя тогда я не знал, что он пытался переманить Дэррила в свой оркестр.

Замысел «You're Under Arrest» навеян постоянными проблемами между черными и полицией. Когда я еду в машине в Калифорнии, полицейские все время преследуют меня. Им не нравилось, что я сидел за рулем желтого «феррари» за 60 тысяч долларов, который у меня был во время работы над этим альбомом. Еще им было поперек горла, что я, нигер, живу в доме на берегу океана в Малибу. Именно об этом «You're Under Arrest»: тебя норовят посадить за решетку просто за то, что ты идешь по улице, тебя хотят уничтожить политически. Ты боишься атомной катастрофы — плюс ты заперт в духовном смысле. Угроза атомной войны — самая страшная штука в нашей повседневной жизни, она — и еще загрязнение окружающей среды. Загаженные озера, океаны, реки; загаженная земля, деревья, рыба — все.

Мне кажется, все это происходит от чудовищной жадности. Я имею в виду белых — это они все это устроили — по всему миру. Разрушают озоновый слой, угрожают всем атомной бомбой, все время пытаются ограбить другие нации — и насылают на них армии, если те не хотят сдаваться. Все это стыдно, жалко и опасно — вся эта их деятельность за все эти годы, она вредит абсолютно всем. Поэтому в теме «Then There Were None» синтезатор у меня звучит, как пожар, как воющие ветры, которые бывают при атомных взрывах. А потом раздается одинокий голос моей трубы — это как бы плач младенца или жалоба человека, пережившего атомную войну. Потом там как бы в набат бьют колокола, такой похоронный, траурный звук. Как будто они звонят

472

по погибшим. Там отсчитываются минуты: «5, 4, 3, 2...», а потом, в самом конце, слышен голос: «Рон, ты нажал не на ту кнопку».

Альбом «You're Under Arrest» понравился публике; за несколько недель разошлось больше 100 тысяч. Но мне претила обстановка в «Коламбии». Когда представилась возможность перейти в «Уорнер Бразерс Рекордз», я тут же сказал об этом моему новому менеджеру Дэвиду Франклину. Дэвид был менеджером Сисели и пришел ко мне по ее рекомендации. Я к тому времени решил, что для моего бизнеса мне нужен чернокожий. Но Дэвид провалил переговоры с «Уорнером», слишком уступив им, например, в вопросе об издательских правах. За переход в «Уорнер» я получил семизначную цифру — только за подпись. Но мне не нравится, что им принадлежат все издательские права. Поэтому в моих новых альбомах нет моих собственных тем, ими распоряжались бы «Уорнер Бразерс», а не я. Так что пока я не подпишу новый договор, в моих альбомах не будет моих мелодий, только чужие.

В 1984—1986 годах я, как обычно, разъезжал по всему миру в турне. Ничего нового за это время не произошло, просто я очень много играл в местах, где был уже много-много раз до этого, так что эти поездки были обычной рутиной. Никаких откровений. Только сама музыка держала меня на плаву. Если музыка классная, все остальное проще и лучше. Если нет, то это паршиво, ведь долгие гастроли — вещь утомительная и скучная. Но я привык. Между прочим, сильно увлекшись живописью, я на гастролях хожу в музеи, в студии художников и скульпторов, покупаю картины. Для меня это дело новое, очень его полюбил, к тому же у меня есть деньги покупать предметы искусства по всему миру. Я собираю хорошую интернациональную коллекцию, которую буду хранить в доме в Малибу и в нью-йоркской квартире.

Я все больше втягивался в рисование и живопись; теперь, когда я дома, я пишу красками по нескольку часов в день. И во время турне тоже. Это успокаивает меня, я обожаю

473

смотреть, на что способно мое воображение. Что-то вроде психотерапии — помогает мне сохранять положительные эмоции, когда я не занят музыкой. Я на живописи совершенно помешался, впрочем, я и на музыке помешан, и на всем, что люблю. Например, я люблю хорошие фильмы и пересмотрел их огромное количество.

Я не большой любитель чтения, никогда много не читал — не хватало времени. Зато прочитываю все журналы и газеты, что попадают мне в руки. Оттуда в основном и беру информацию. Еще люблю канал CNN — круглосуточные новости по телевидению. Я к чтению отношусь с предубеждением, просто не доверяю писателям, многие из них нечестные, особенно журналисты. Эти на все пойдут, лишь бы подать занятную историю. Мне кажется, мое недоверие к писателям идет из-за всех тех журналюг, что попадались на моем пути, особенно тех, которые писали обо мне всякие враки. Большинство из них — белые. Мне нравятся поэты и некоторые романисты. Я любил поэзию шестидесятых, особенно черных поэтов — «Последних поэтов», Лероя Джонса, Амири Бараку. Они говорили и писали правду, хотя многие мои знакомые, как белые, так и черные, не признавали эту правду и сейчас не признают. И все же это была правда, и кто хоть немного знает свою страну и уважает истину, знают, что это была правда.

Помню, поехали мы в турне в Японию — кажется, в 1985-м — и по дороге в Анкоридж на Аляске я заболел — просто во Франции обожрался сладким, которое мне было нельзя. Вообще не могу устоять перед пирожными, а у французов они, насколько я знаю, самые вкусные. Мы только что отыграли концерт во Франции и летели в Японию, и я набрал в самолет кучу сладостей. Я диабетик и знаю, что мне это запрещено, но иногда никак не могу себя перебороть: я ведь по характеру одержимый. Мы сделали посадку в Энкорадже, и у меня случился сахарный, или инсулиновый, шок. Симптомы — ужасная вялость, дремота и сонливость, как после наркоты. Джим Роуз поместил меня там в больницу,

474

он к тому времени знал о моем здоровье все и следил за мной, как ястреб. Стюарды с «Джэпэн Эйрлайнз» не хотели пускать меня на борт самолета, пока я не поправлюсь.

Я сам тогда сильно перепугался и потом каждый день начал делать инсулиновые уколы. Потом в некоторых странах у меня были проблемы с иммиграционными властями: они думали, что мои инсулиновые шприцы предназначены для героина или еще какого наркотика. Однажды дошло до крупного скандала в римском аэропорту, когда мне на таможне устроили допрос про мои шприцы и лекарства, которые я принимаю из-за своих многочисленных болячек. Я на них дико наорал. Диабет — серьезная болезнь, она может тебя угробить, и мне приходилось следить за едой. Чем ты старше, тем тяжелее эта болезнь: начинает сдавать поджелудочная, и можно заработать рак. Нарушается кровообращение в руках, ногах и пальцах ног, а у меня оно и так плохое, особенно в ногах, которые у меня до того худы, что и вообразить невозможно. Помню, когда я попадал в больницы и доктора пытались взять у меня кровь, они вообще не могли найти мои вены: во-первых, я раньше был наркоманом и просто разрушил некоторые из них, а во-вторых, из-за того, что у меня такие худющие ноги и руки. Они меня всего искололи, пытаясь найти вену. Как-то Джим Роуз сказал: «Попробуйте уколоть в ступни, может, оттуда получится». Они попробовали, и потом мне всегда брали кровь из ступней.

Господи, да у меня все тело в шрамах, кроме лица. Лицо у меня в хорошей форме. Черт, иногда я смотрюсь в зеркало и говорю себе: «Майлс, да ты ведь красивый парень!» Нет, серьезно, лицо у меня в хорошей форме, без всяких подтяжек. Но во всех остальных местах у меня шрамы, и все мои знакомые, которые меня хорошо знали, говорили, что я всегда своими шрамами хвастал. Может, и так. Они у меня как медали, почетные значки, история моего выживания, история того, как я выбирался из разных передряг, уходил от людской злобы и держался изо всех сил на плаву.

475

Я имею право гордиться своими шрамами, они напоминают мне о том, что я не поддался дерьму, что человек может перебороть себя, если у него есть сердце, упорство и душа, которые и дают ему силы.

В 1985 году мы с Сисели много пробыли в Малибу, сначала в ее коттедже, а потом в доме, который купил я. Этот дом был прямо на берегу океана, и у нас был свой пляж. Теплый климат хорошо действовал на мое бедро, к тому же в Калифорнии лучше всего отдыхать — там нет такой суеты, как в Нью-Йорке. Я избавился от братьев Бланков и запретил им распоряжаться своими деньгами. В Нью-Йорке мы стали останавливаться в квартире Сисели на 14-м этаже дома на 79-й улице рядом с Пятой авеню, окна которой выходили на Центральный парк. Очень милая квартира, но я скучал по своему дому на Западной 77-й улице. Моим менеджером стал Дэвид Франклин, он был и менеджером Сисели (еще его клиентами были Роберта Флэк, Пибо Брайсон и Ричард Прайор), Питера Шукэта я нанял юристом (он работал со мной с 1975 года), а Стива Рэтнера — личным бухгалтером и бизнес-менеджером. Джим Роуз остался работать у меня гастрольным менеджером.

Но в 1985 году наши отношения с Сисели испортились. Это произошло не сразу, небольшие разногласия уже давно накапливались. Было видно, что даже дружеских отношений у нас не осталось.

Нам с ней вообще не надо было вступать в официальный брак, я к ней никогда не питал настоящих чувств, ну знаешь, она меня никогда как женщина не привлекала; мне кажется, было бы гораздо лучше, если бы мы оставались друзьями. Но она настаивала на женитьбе, а так как она жутко настырная и упрямая, то в основном всегда получает, что хочет. Меня страшно доставало, что она пыталась взять под контроль мою жизнь: с кем я встречаюсь, кто мои друзья, кто приходит ко мне в гости и все такое. Еще мне было противно, как она обращалась с моими подарками. Я ей покупал браслеты, часы, кольца, ну знаешь, красивые

476

драгоценности, и одежду, и всякие другие вещи. Но потом узнал, что когда я ей дарил что-нибудь дорогое, она в большинстве случаев относила эту вещь обратно, брала за нее деньги и потом оставляла их себе. Потом я узнал, что не я один сыт по горло ее выходками.

Однажды в 1985 году в Малибу Сисели пришла посылка. Когда она ее открыла, там оказался окровавленный кинжал. У нас обоих перехватило дыхание. Жуть какая-то, я спросил ее, что это значит. Она ничего не ответила, сказала только, что сама разберется. В посылке была записка, но она мне ее так и не прочитала и не сказала, что там было. И по сей день это для меня тайна. В любом случае это был плохой знак. После этого случая, и особенно из-за ее молчания, мне стало с ней как-то не по себе.

Сисели ужасно ревновала меня к той женщине, которая в будущем займет ее место в моей жизни, но через какое-то время в моей жизни для нее вообще не осталось никакого места, несмотря на то что она отказывалась от съемок просто для того, чтобы быть со мной. В Сисели сидели как бы две женщины — одна милая, а другая настоящая стерва. Например, своих друзей она приводила к нам в любое время суток, когда ей вздумается, а моих не хотела видеть. Но у нее тоже были такие друзья, которых я не выносил. Однажды мы с ней поссорились из-за одного конкретного человека, и я ей хорошенько вдарил. Она вызвала полицию, а потом спряталась в подвале. Когда приехали полицейские, они меня спросили, где она. Я ответил: «Где-то тут. Загляните в подвал». Полицейский спустился вниз, вернулся и сказал: «Майлс, там никого нет, только какая-то женщина. Она не стала со мной разговаривать. Просто молчит».

Тогда я говорю: «Это она и есть, разыгрывает великую трагедию». Полицейский со мной согласился — по ней нельзя было сказать, будто над ней учинили физическую расправу. Я сказал: «Да ничего с ней нет страшного. Я просто разок ее треснул».

477

Полицейский сказал: «Ладно, Майлс, ты ведь знаешь: когда мы получаем такие звонки, нам нужно с ними разбираться».

«Ну а если она меня начнет колотить, вы тоже со своими револьверами явитесь?» — спросил я его.

Они рассмеялись и ушли. Тогда я спустился вниз и крикнул Сисели: «Я тебе уже говорил, чтобы ты сказала своему дружку, чтобы ноги его в нашем доме не было. Если сама ему об этом не скажешь, то скажу я». Она побежала к телефону, позвонила ему и сказала: «Майлс не хочет, чтобы я с тобой общалась». Я и не заметил, как снова ей вдарил. И больше она со мной таких штучек не проделывала. Но когда она учинила скандал одной белой женщине, которая просто была моей приятельницей, наши отношения стали совсем ни к черту. Я познакомился с той женщиной в лифте дома, где мы с Сисели жили — на Пятой авеню и 79-й улице. Это было в 1984 году, я был на костылях после операции на бедре. Мы с ней разговорились и подружились. Только и всего. Когда мы встречались возле дома, я здоровался с ней и останавливался поболтать. Постепенно Сисели начала к ней ревновать. И в конце концов при всем честном народе накинулась на нее с кулаками. А с этой женщиной был ее семилетний сын. Сисели думала, что у меня с ней шуры-муры. Сама себя в этом убедила. На самом деле ничего такого не было.

Немного позже, в 1986 году, прямо перед концертом в театре «Бикон» в Нью-Йорке, где я играл с Би Би Кингом, мы с Сисели поссорились, и она прыгнула мне на спину и стала рвать химию на моей голове. Это была последняя капля. Мы продолжали вместе жить и даже выходили иногда куда-нибудь, но сейчас, смотря на все это, я понимаю: это было началом конца. Эту дурацкую историю раздули: кто-то, а я думаю, это была сама Сисели, позвонил в «Нэшнл Энквайер» и доложил, что у меня роман с той женщиной, которую она побила. «Энквайер» позвонил этой моей знакомой, но она даже не стала с ними разговаривать.

478

Сисели и сама пыталась позвонить этой женщине, будто она репортер из «Энквайер». Черт, срам-то какой. Через некоторое время Сисели уехала в Африку, во-первых, сниматься, а во-вторых, как председатель Детского фонда Организации Объединенных Наций в 1985—1986 годах, и ей нужно было посетить там районы, пораженные засухой. К ее возвращению я купил ей в подарок «роллс-ройс». Когда ей его доставили, она не могла своим глазам поверить. Подумала, что кто-то ее разыгрывает.

В кино и на телевидении Сисели играла активисток или кого-то в этом роде, которые болеют за чернокожих. На самом деле она совершенно не такая. Обожает крутиться среди белых, слушает их советы по любому поводу и всему верит на слово.

После всех этих скандалов я просто сказал ей, чтобы она оставила меня в покое и занималась своим делом. Мы с ней пару раз после этого встретились, один раз с Сэмми Дэви-сом-младшим и его женой Альтовайз, на одном из концертов Сэмми в Лас-Вегасе. Между прочим, на этом представлении я увидел свою первую жену Франсис. Она, как обычно, прекрасно выглядела и, подойдя к нашему столику поздороваться, привела Сисели в бешенство. Атмосфера страшно накалилась. Франсис такие вещи мгновенно чувствует, и она почти сразу ушла. На следующий вечер я снова ее увидел на концерте Гарри Белафонте. Потом мы с Сисели были на приеме, и Франсис там тоже была, потому что она близкая подруга обоих Белафонте. Я сказал ей, что последний месяц все время называю Сисели «Франсис» — что-то вроде фрейдистской оговорки. И это была правда. Я думаю, что я все еще любил Франсис. Но когда я это сказал, всем стало неловко.

К тому времени мы с Сисели уже шли к разрыву, так что я не особенно следил за тем, что говорю, — особенно после всех тех гадостей, что она мне устраивала. К тому же, оглядываясь назад, я понимаю, что лучшей моей женой была Франсис, и я сделал ошибку, когда разошелся с ней. Теперь

479

я это хорошо понимаю. Я думаю, она и Джеки Бэттл были самыми лучшими моими женщинами в те безумные времена. Ничего такого к Сисели я не чувствую, только признаю, что она продлила мне жизнь. Но из этого не следовало, что она могла ее контролировать, тут она допустила большую ошибку.

Однажды в 1984-м или 1985-м (забыл, когда точно) мы с Сисели были на вечеринке. Там к нам подошла поболтать Леонтайн Прайс. Я ее давно не видел, но всегда был ее поклонником — по-моему, это величайшая певица всех времен, величайшая оперная дива. Ее голосу подвластно все. Леонтайн до того великолепна, что жуть берет. К тому же она играет на фортепиано и разговаривает на разных языках. Господи, я очень люблю ее как артистку. Я люблю ее исполнение «Тоски». Два комплекта этой оперы до дыр заслушал. В общем, сам я, может, и не стал бы играть «Тоску», но в исполнении Леонтайн я ее обожал. Иногда я думал, как бы она звучала в джазе. Могла бы вдохновить любого музыканта, неважно, черного или белого. Меня, во всяком случае, она сильно вдохновляла.

В общем, поговорив немного со мною, она обратилась к Сисели и сказала: «Ты выиграла приз, девочка, ты выиграла приз. Я по этому мерзавцу годами сохла!» Понимаешь, Леонтайн обычно напрямую все выкладывает. Просто подходит и говорит, что у нее на уме. Мне это в ней ужасно нравится, я и сам такой. Поэтому, когда Леонтайн это сказала, Сисели только улыбнулась, не зная, что ответить. Я даже думаю, что до нее и не дошло, что под «призом» Леонтайн имела в виду меня.

Записав в 1985 году альбом со Стингом «Dream of the Blue Turtles», Дэррил Джонс ушел из оркестра. После этого он сделал со Стингом в Париже фильм «Bring on the Night», а потом начал выступать в ангажементах и с ним, и со мной. Летом 1985-го во время нашего европейского турне я как-то спросил Дэррила, что он будет делать, если выступления со мной и со Стингом совпадут. Он сказал, что не

480

знает. Тогда я ему сказал, что ему нужно было бы это обдумать, потому что рано или поздно такое случится. Я мог понять, почему Дэррил подумывал об уходе, — просто Стинг платил ему гораздо больше, чем я мог себе это позволить. Ну, тогда я подумал, что вообще-то это старая история, все так делают, и я так поступал, когда хотел заполучить какого-то конкретного музыканта. А сейчас то же самое проделывают со мной. К нашему приезду в Токио в августе 1985 года Джон Скофилд сообщил мне, что это его последнее турне со мной, а теперь вот и проблему ухода Дэррила приходилось решать. Я шел к своему отелю в центре Токио, а наушники от «уокмена» волочились за мной по земле. Дэррил увидел меня и сказал: «Эй, шеф (многие музыканты меня так называли), твои наушники по земле волочатся».

Я подобрал наушники, повернулся к нему и сказал: «Не твое собачье дело. Ты теперь не с нами, какое тебе до меня дело? Иди и говори это дерьмо своему новому боссу, Стингу!» Я был страшно зол на Дэррила за то, что он думает об уходе, мне очень нравилась его игра, а я тогда точно знал, нутром чувствовал, что он уйдет к Стингу. Я прекрасно понимал, что ни за что обидел его, причинил ему боль. Знаешь, Дэррил стал мне как сын, он и мой племянник Винсент были моими близкими друзьями. Мне было ужасно обидно, что он собирается уходить к Стингу. Все это объяснялось денежными делами, и разумом я это понимал. Но в тот момент мне было трудно смириться с этим эмоционально, поэтому у меня и была такая реакция: просто мне было плохо. Позже он зашел ко мне в номер, мы с ним долго говорили, и я понял, откуда все это идет. Когда он собрался уходить, я встал и сказал: «Ладно, Дэррил, я понимаю тебя, парень. Пусть Бог пошлет тебе во всем удачу, ведь я люблю тебя и люблю твою игру».

До нашего полного разрыва Сисели организовала в мае 1986 года празднование моего шестидесятилетия. Она устроила его на яхте в Марина-дель-Рей в Калифорнии, и это был для меня сюрприз. Я вообще ни о чем не подозревал,

481

пока не оказался на яхте и не увидел там кучу народа: Квинси Джонса, Эдди Мерфи, Камиллу Косби, Вупи Голдберг, Херби Хэнкока, Херба Элперта, Билли Ди Уильямса с женой, Роско Ли Брауна, Леонарда Фезера, Монти Кея, Рок-си Рокера, Лолу Фалана, жену Сэмми Дэвиса Альтовайз, мэра Лос-Анджелеса Тома Брэдли (он поздравил меня от имени города) и Максина Уотерса, калифорнийского политика с корнями из Сент-Луиса. Мой менеджер Дэвид Франклин тоже там был и еще много всякого люда, включая президента «Уорнер Бразерс Рекордз» Mo Остина. Мои брат и сестра тоже там были и дочь Черил.

Лучшим на этой вечеринке оказался подарок Сисели — портрет моей матери, отца и деда, написанный художником Артисом Лейном. Я жутко растрогался, и на некоторое время мы с Сисели стали ближе друг к другу. Сисели это здорово придумала — заказать для меня эту картину, у меня ведь вообще не было портретов родителей. Я всегда буду помнить и ценить то, что она сделала для меня, подарив мне этот портрет. Да и за весь этот день рождения — сюрприз я ей был благодарен. В журнале «Джет» даже поместили статью обо всем этом с фотографиями на четырех или пяти страницах. Отличная получилась вечеринка, мне было приятно смотреть, как веселятся мои друзья. Мне кажется, что благодаря этому неожиданному для меня празднованию моего дня рождения мы с Сисели продержались вместе дольше, чем могли бы.

Свой первый альбом для «Уорнер Бразерс» я записал в 1986 году, он назывался «Tutu», в честь лауреата Нобелевской премии епископа Десмонда Туту. Песня «Full Nelson» названа в честь Нельсона Манделы. Сначала мы хотели назвать альбом «Perfect Way», но моему новому продюсеру в «Уорнере» Томми Ли Пуме не понравилось это заглавие, и они решили назвать его «Tutu», и я согласился. Вначале мне было вообще все равно, как они этот альбом назовут, но когда я услышал «Tutu», я сразу сказал: «да, подойдет». И я впервые так много работал с Маркусом Мил-

482

лером. Работа началась с музыки, которую прислал мне пианист Джордж Дюк. В результате мы эту музыку так и не использовали, но Маркус на ее основе написал что-то подобное. Потом я попросил Маркуса написать что-то еще. Он так и сделал, но мне не понравилось, и мы перебрасывались всем этим некоторое время, пока не нашли варианта, который нас обоих устраивал.

Когда мы записывали «Tutu», y нас не было готового музыкального решения. Единственное, о чем мы договорились, — это о тональности. В основном музыку «Tutu» написал Маркус, но я объяснял ему, что хотел слышать — например, ансамбль тут, четыре такта там. С Маркусом мне спорить почти не приходилось, он знает мой вкус. Он просто записывал некоторые треки, а потом я записывался поверх них. Они с Томми Ли Пума ночами не спали, записывая всю эту музыку на пленку, а потом приходил я и добавлял голос трубы поверх того, что они уже сделали. Вначале они программировали на пленке звучание барабанов, басовый барабан, потом два или три куска в других ритмах, потом клавишные.

В какой-то момент Маркус привел парня по имени Джейсон Майлс — настоящего гения по программированию синтезаторной музыки. Он стал работать с нами, так мы и продвигались. Постепенно записывали все больше и больше, этот альбом — результат работы целой команды. Большую часть материала в «Tutu» аранжировал Джордж Дюк. Потом мы пригласили всех остальных музыкантов, например Адама Хольцмана на синтезаторе, перкуссиониста Стива Рида, ударника и перкуссиониста Омара Хакима, Бернарда Райта на синтезаторе, специального перкуссиониста Паулиндо да Роста и Майкла Урбаниака на электроскрипке. Я сам играл на трубе, а Маркус Миллер на бас-гитаре и всем остальном.

Я понял, что в наше время слишком хлопотно приглашать в студию весь рабочий оркестр. Музыканты в день записи чувствуют себя не в своей тарелке — во всяком случае,

483

некоторые. Так что это становится твоей головной болью. А если один или два музыканта не в духе, они своим настроением заражают всех остальных. Или не захотят играть в том стиле, что тебе нужен, да и просто необходим для этой записи, и все это выливается в проблемы. Для меня в музыке самое важное — стиль, и если музыкант не может сделать того, что ты просишь или что тебе необходимо, он смотрит на тебя косо, обижается, чувствует себя неуютно и неуверенно. Приходится объяснять, что тебе от него надо, показывать прямо там, в студии, перед всеми остальными, а многие музыканты терпеть этого не могут и злятся. И все это сказывается на работе. То, как мы записывали раньше, старым способом, сейчас слишком накладно и отнимает много времени. Некоторые музыканты говорят, что при записи оркестра в студии они теряют спонтанность и вдохновение. Может, это и так, я не знаю. Знаю только, что новая технология записи упрощает весь этот процесс. Настоящий профессионал выдаст тебе все, что надо в студии, играя на фоне уже записанного оркестра. Я что хочу сказать: ведь у мерзавца есть уши, чтобы услышать звучание на пленке, правда? А это самое главное для игры в ансамбле — слушать, что делают другие, и играть либо вместе с другими, либо по принципу контраста.

Все это вопрос стиля и того, что ты и твои продюсеры хотите от своего альбома. Томми Ли Пума — потрясающий продюсер, он всегда добивается того, чего именно хочет услышать. А мне нравится сырой, живой, грубый материал, подобранный впотьмах и на ощупь. Но это не его, ему это не совсем понятно. И вот, чтобы не загонять и себя, и свой рабочий оркестр, и Томми в угол, когда ты записываешь с оркестром в студии музыку, которая тебе нравится, а ему вовсе и нет, мы делаем так: записываем на пленку меня, Маркуса и всех, кто, по нашему мнению, должен участвовать в этом альбоме. В основном у меня на всех инструментах играет Маркус — этот стервец играет почти на всем: на гитаре, басе, саксофоне, пианино, а потом они с Джейсоном

484

Майлсом составляют синтезаторную программу. Господи, Маркус способен в студии на такую неимоверную концентрацию, что жуть берет. На самом деле этот мерзавец — один из самых целеустремленных музыкантов, что я знаю. Ни одной мелочи не упустит, работает день и ночь, не теряя фокуса. И всех остальных заставляет работать на отрыв. Да еще ловит кайф от работы, смеется над моими шуточками, всех подбадривает. И работа идет полным ходом.

Томми Ли Пума — такой же. Итальянец, коллекционер картин. Но после макарон и бутылки хорошего вина тоже всех заставит работать на отрыв. Гениально сосредоточивается и собирается в студии и, как и Маркус, все время улыбается и смеется, при этом заставляя тебя тысячу раз дудеть твое долбаное соло. Но ты ему подчиняешься, потому что знаешь: это необходимая работа. На этих ребят невозможно злиться. Усталости вообще не чувствуешь, только на следующий день не можешь поднять задницу с постели. Вот тогда на чем свет стоит проклинаешь мерзавцев.

Еще мне потому нравится Маркус, что он невероятно милый парень. Перед своей свадьбой он позвонил мне и спросил, как ему справиться с нервами. Я ему посоветовал выпить апельсинового сока и несколько раз отжаться, а если не поможет, проделать все это еще раз. Господи, он так ржал, даже трубку выронил. И все-таки сделал, как я ему сказал, и успокоился. Он с юмором, любит посмеяться, поэтому я всегда рассказываю ему смешные истории, мне нравится смотреть, как он смеется. Маркус всегда будит во мне юмориста. В общем, знаешь, у нас была отличная студийная команда. Маркус такой выпендрон и до того помешан на музыке, что и двигается ритмически: что ни делает, никогда не выпадает из ритма. Так что я сейчас с удовольствием хожу в студию — я работаю там с людьми, которые знают в музыке толк.

Принц хотел включить свою песню в «Tutu», даже написал ее, но когда мы послали ему пленку и он услышал, что получилось, он посчитал, что его мелодия нам не подходит.

485

У него, как и у меня, к музыке самые высокие требования. Так что он просто отложил свой материал до поры до времени, пока мы не начнем что-то другое позже. Принц тоже записывается в «Уорнер Бразерс», и именно через их сотрудников я узнал, что он любит мою музыку и что я один из его музыкальных кумиров. Я был счастлив и польщен.

После того как мой басист Дэррил Джонс уехал в турне со Стингом, я в первый раз пригласил Энгуса Томаса, а потом заменил его Фелтоном Крузом. Майк Стерн, а позже Роббен Форд заменили Джона Скофилда на гитаре. Дэррил, бывая в Нью-Йорке, мне позванивал и наконец в октябре 1986 года, приблизительно к тому времени, когда я выступал в шоу Дика Кэветта, сообщил, что свободен. Я спросил, почему бы ему не вернуться ко мне, и он так и сделал. Роббен Форд пробыл в моем рабочем оркестре не очень долго. Маркус Миллер прислал мне как-то пленку с гитаристом Джозефом Фоли Маккрири, который называл себя Фоли. Он был из Цинциннати. Я сразу понял, что это находка, к тому же он — черный. Он был чуть сыроват, но я решил, что это поправимо. Еще в августе 1985-го мы взяли в оркестр перкуссионистку Мэрилин Мазур. Я познакомился с ней в Дании, где я получил премию «Соннинг» и записывал с Палле Миккельборгом так и не выпущенный до сих пор альбом «Aura». Когда она позвонила мне, я ее взял в оркестр, но при этом оставил перкуссиониста Стивена Торнтона, потому что он давал мне так мною ценимое африканское звучание. К осени 1986 года в составе оркестра были Боб Берг на тенор-саксофоне, вернувшийся ко мне басист Дэррил Джонс, гитарист Роббен Форда, клавишники Адам Хольцман и Роберт Ирвинг, перкуссионисты Мэрилин Мазур и Стив Торн-тон, ударник Винс Уилберн и я сам на трубе.

С этим оркестром я выступал на концерте, устроенном «Международной амнистией» летом 1986 года на стадионе «Джайентс» в Медоулендз, в штате Нью-Джерси. За день до этого мы играли в Лос-Анджелесе на джазовом фестивале, организованном журналом «Плейбой», где вышли на

486

сцену только в одиннадцать вечера. В Ныоарк мы приехали рано утром, нас никто не встретил. Пришлось взять лимузин и грузовичок, чтобы развезти всех по отелям. Потом, к началу концерта, мы добрались до Медоулендза, а все утро шел дождь. Все вокруг было залито. Но сколько же там собралось народу, господи. Билл Грэм руководил всеми пертурбациями на сцене. Там у них была такая вращающаяся сцена — одна группа играла впереди перед публикой, а другая готовилась на другой сцене. Это работает в теории, когда все спокойно и нет дождя. Каждый раз, когда они хотели выставить нас вперед, ветер сдувал всю воду с крыши сцены на наше оборудование. Так что Джим Роуз и его команда ничего не могли установить. Я слышал, как Билл Грэм орал на Джима, чтобы тот подготовил оборудование, пока кто-то ему не указал на воду, текущую с крыши. Тогда только до него дошло.

Все это было сплошным сумасшедшим домом, потому что концерт транслировался вживую по телевидению во всем мире. А мы даже звука не смогли проверить, ничего. Каким-то непостижимым образом все прошло нормально. Мне кажется, перед нами играл Сантана, а потом мы выступали около двадцати минут. Публика, кажется, была очень даже довольна.

После нашего выступления ко мне подходили поздороваться все эти знаменитые белые рок-звезды. Ну, ребята из U2, Боно, Стинг, ребята из Police, Питер Гэбриел, Рубен Блейдз. Самые разные люди. Некоторые из них робели, кто-то сказал мне, что они боялись подойти, потому что у меня репутация очень резкого человека, который не любит, чтобы его беспокоили. Но у меня было хорошее настроение, и я с удовольствием знакомился со знаменитыми музыкантами. Это было очень приятно после всего этого дождя и дерьма, которые чуть было не испортили все дело.

В том году были и другие события. Я участвовал в программе «Великие выступления» на канале PBS, это шоу

487

идет 90 минут, его показывают по всей стране. Телевизионщики следовали за мной повсюду — сняли весь концерт на Фестивале джаза и традиционной музыки в Новом Орлеане. И все время брали у меня интервью. Мы должны были сыграть один танцевальный номер, над которым работали с Джорджем Фэзоном, но не получилось. Еще я написал трек для фильма «Street Smart», где играл Кристофер Рив, актер, сыгравший Супермена, и великий чернокожий актер Морган Фримен. Я закончил работать над музыкой к этому фильму во второй половине 1986 года и начале 1987-го.

По-моему, из событий 1986 года стоит упомянуть случай, который произошел со мной и Уинтоном Марсалисом. Это было в Ванкувере, в Канаде, на фестивале, где мы оба участвовали. Мы играли на полукруглой открытой площадке, народу было тьма-тьмущая. По графику Уинтон должен был выступать на следующий вечер. Ну вот, я играю и ловлю от этого кайф. Вдруг, ни с того ни с сего, почувствовал чье-то присутствие на сцене, как будто кто-то надвигался на меня, краем глаза вижу какого-то человека, а публика готова была либо аплодировать, либо шикать, не знаю. И тогда Уинтон шепчет мне в ухо — а я все еще пытаюсь играть — «Мне сказали сюда подняться».

Я рвал и метал — как он мог позволить себе такое! Я просто ему сказал: «Пошел на х... со сцены». Он был в шоке от моего грубого ответа. А я еще добавил: «Какого х... ты здесь оказался? Пшел вон!» И потом приостановил оркестр. Потому что, когда он пришел, мы играли сеты, и я заранее дал оркестру подсказки. Он не смог бы вписаться. Уинтон не может играть в нашем стиле. Он не знает нашего дерьма, и нам пришлось бы подлаживаться под него, под его игру.

После этой выходки Уинтона я окончательно понял, что он совершенно не уважал старших. Во-первых, я ему в отцы гожусь, и он не раз говорил обо мне гадости в газетах, на телевидении и в журналах. И ни разу не извинился за все

488

это вылитое на меня дерьмо. Мы с ним не друзья, как это было с Диззи и Максом и другими ребятами. Уж на что мы были близки с Диззи, но я никогда бы не осмелился поступить так по отношению к нему, а он — ко мне. Сначала мы бы спросили друг у друга разрешения. Уинтон думает, что музыка — это выживание людей со сцены. Но музыка — не конкуренция, это — сотрудничество, нужно уметь работать сообща и приспосабливаться друг к другу. И повторяю, она далека от конкуренции, во всяком случае, для меня. По-моему, это недопустимое отношение к музыке.

Я и Орнетта Коулмена не любил за его эгоизм и неуважение к другим — это сразу было в нем видно, как только он появился на сцене, пытаясь играть на трубе и на скрипке. Ведь он не мог играть ни на одном из этих инструментов. И это было оскорблением для таких людей, как я и Диз. Уж я точно бы не поднялся на сцену и не начал бы дудеть в саксофон, не зная, как это делается.

Раньше, в старые времена, все великие трубачи, такие как Толстуха и Диззи, да и все мы, постоянно участвовали в джемах. Сейчас этого нет, традиции изменились. Теперь все не так, как было раньше. Конечно, мы пытались превзойти друг друга, но ведь мы были и хорошими знакомыми, между нами было много дружбы и любви. Даже в тот раз, когда Кении Дорэм пришел в кафе «Богемия», — он согнал меня со сцены в первый вечер, а я его в следующий. В такой конкуренции много уважения и любви.

Но с Уинтоном все было по-другому (во всяком случае, по отношению к себе я не видел с его стороны уважения), да и все другие молодые музыканты такие же. Все они хотят сразу стать звездами. Все хотят сразу иметь так называемый собственный стиль. Но ведь все, на что они способны, — это играть чужое дерьмо, копировать приемы и манеры, изобретенные до них другими. Совсем немногие из молодых музыкантов вырабатывают сейчас свой стиль. Мой альт Кении Джаррет один из них.

489

Другое интересное событие произошло в 1986 году — я сыграл сутенера и наркоторговца в фильме «Полиция Майами». После этой роли меня спросили, что я чувствовал, когда играл, и я сказал: «Когда ты черный, ты все время играешь какую-то роль». И это правда. В этой стране чернокожие постоянно разыгрывают свои роли, просто ради выживания. Если бы белые знали, что у большинства черных на уме, они бы в ужас пришли. Черные бессильны, они не могут высказаться открыто, поэтому и надевают маски, превосходно исполняя свои роли просто для того, чтобы прожить еще один долбаный день.

Играть в кино мне было нетрудно. Я знал, как играть сутенера, потому что у меня самого был такой опыт в прошлом. Актеры Дон Джонсон и Филип Майкл Томас просто сказали мне: «Да тут нет ничего, кроме лжи, Майлс. Сплошное лицемерие. Так что думай об этом только так», ну, я так и сделал. Изображать сутенера было легко, потому что каждый мужик немного сутенер.

Вообще-то я не особо был счастлив, что мне дали эту роль, хотя я на нее и согласился. Мне не нравилось то, что это укрепляло некоторые стереотипы, которые есть у большинства людей по отношению к черным. В основном это была роль бизнесмена, этакой «мадамы» в мужских штанах. Я про себя считал, что играю не сутенера, а бизнесмена, и на это опирался. Сисели сказала даже, что ей понравилось, что я отлично справился, и мне было очень приятно это слышать, потому что я ценю ее мнение как актрисы и творческого человека.

И еще я снялся в рекламном ролике «хонды», и одна эта реклама принесла мне гораздо больше известности, чем все, что я сделал до этого. Когда я сыграл в «Полиции Майами» и снялся в рекламе «хонды», люди, которые до этого никогда обо мне и не слышали, начали заговаривать со мной на улице. Причем все — черные, белые, пуэрториканцы, дети из Азии, люди, которые вообще не знали, чем я занимаюсь, — все они начали меня узнавать. Черт, ну не подлость ли это.

490

После стольких лет работы музыкантом, когда ты ублажал всех этих людей своей игрой и прославился на весь мир, вдруг понимаешь, что для того, чтобы вознестись в их глазах на самый высокий пьедестал, нужен всего-навсего один рекламный ролик. В этой стране от человека что требуется? Просто оказаться на телевидении, и тебя будут уважать и знать больше, чем тех, кто пишет прекрасные картины, создает прекрасную музыку, пишет прекрасные книги или прекрасно танцует. Люди не раз называли меня «мистер Тайсон» или говорили: «Я знаю, кто ты. Ты тот парень, что женился на Сисели Тайсон!» И все это совершенно искренне. Я понял, что бездарь, который появится на телевидении или в кино, получит большее признание и уважение, чем гений, которого нет на экране.

До конца 1986-го я выступал в фестивалях в Соединенных Штатах и Европе. «Tutu» расходился хорошо, и я был доволен. Этот альбом очень многим нравился, даже некоторым критикам и старым поклонникам, которые уже долгие годы были настроены против меня. 1987 год начался для меня хорошо, хотя пришлось искать замену гитаристу Гарту Уэбберу (Роббен Форд ушел еще раньше: он собирался жениться и хотел сделать свою пластинку; это он порекомендовал мне Гарта Уэббера, потому что тот был приятным парнем и играл на отрыв). Мино Синелу, который раньше ушел из оркестра, захотел вернуться перкуссионистом, и я решил взять его на место Стива Торнтона. Боб Берг тоже ушел: ему не понравилось, что я взял в оркестр второго саксофониста Гэри Томаса. Но это было даже хорошо, потому что я смог пригласить Кении Джаррета на альт-саксофон, сопрано-саксофон и флейту. До прихода ко мне Кении играл с Артом Блейки, и я сразу понял, что это отличный молодой музыкант.

В 1987 году мне недоставало только гитариста, который бы играл так, как мне хотелось; но я был уверен, что в конце концов где-нибудь найду его или ее. И еще я был не очень доволен своим племянником Винсентом — он все время

491

терял ритм, а я больше всего ненавижу, когда ударник сбивается с ритма. Я все время пытался показать ему, что я недоволен, каждый вечер указывал ему на ошибки. Знаю, он очень старался и выкладывался как мог, но мне не нужны были оправдания; я хотел от него одного — чтобы он правильно играл. То, что он был моим племянником, только осложняло ситуацию, он был мне родной, как сын. Я знал его с детства и подарил ему его первый комплект барабанов, я по-настоящему любил его. Так что это была трудная ситуация, и оставалось только надеяться, что она как-нибудь сама собой разрешится.